Вехи биографии: родился в 1911 г. в Москве. Окончил Владивостокский индустриальный техникум, затем  ДВГУ. В 1931-1936 гг. работал в ТИНРО (ТИРХе). 1936-1945 гг.  колымские лагеря (арестован по ложному доносу по делу о "вредителях-ученых" ТИНРО). В заключении и после него  работа в лабораториях Дальстроя и Северо-восточного геологического управления. В 1960 г. переезжает во Владивосток, становится сотрудником ДВНЦ АН СССР. В свои 88 лет продолжает работать, его должность -  главный научный сотрудник Тихоокеанского института биоорганической химии (ТИБОХ) ДВО РАН. Кандидат химических наук. Автор более 150 научных работ и изобретений. Среди его наград  Орден Дружбы Народов и Орден Дружбы (вручен в 1999 г.).
 
 

Олег Борисович, почему из всех своих увлечений делом жизни Вы выбрали химию?

       Увлечение химией началось с детства. Когда мама получила во Владивостоке работу на Пастеровской станции, там существовала химико-биологическая лаборатория. Во дворе нам отвели комнату под жилье. Я часто заходил в лабораторию, для меня это был храм. Там работал очень своеобразный человек - химик Самоделкин. Он мне поручал самые элементарные стеклодувные работы. Оттянуть трубочку на горелке, сделать пипетки. Я на все, что там происходило, такими глазами смотрел! В голубом пламени прозрачное стекло краснеет, потом начинает размягчаться, потом тянуться, и можно делать из него что угодно... Там были чудесные разноцветные растворы, простейшая приборная техника, которая мне казалась очень сложной... В то время в моде были отравляющие вещества, я гонялся за всякими вонючими составами. Нас, учеников школы второй ступени, водили на экскурсию в музей Арсеньева на улице 1-го Мая. Мы проходили мимо магазина Кунста и Альберса. Толпились около витрины, рассматривали какие-то интересные вещи, тут вышел приказчик и отогнал нас самым позорным образом, чтобы не заслоняли витрину от посетителей. Мы решили отомстить. И вот я в домашней печке получил ужасно вонючее вещество - тиоацетон, его запах распространяется на кварталы города. И на рассвете облил им всю дорожку от Суйфунской до магазина, а потом мы с удовлетворением наблюдали, как все огибали этот магазин и шли мимо. А приказчики мыли окна... Так что во Владивостокский индустриальный техникум я уже пошел с определенным интересом к знаниям. Мне поэтому легко было учиться там на химика-технолога, и я всегда шел немножко впереди своего курса.

Вы знаете несколько языков, как Вы их выучили?

       В то время основная периодическая химическая литература была на немецком. В Москве, где я (это было еще до ТИНРО) работал над кандидатской диссертацией, мне было неудобно рано возвращаться в семью, в которой жил, и я до позднего вечера просиживал в библиотеке, читал немецкие и французские химические журналы. Еще раньше, в техникуме, учил английский, на этих языках довольно свободно читаю, но так же свободно говорить не могу,  нет практики.

Вам было 24 года, когда Вы, работая в ТИНРО, закончили университет, тогда же Вам присвоили кандидатскую степень. В это же время Вы стали автором пионерских работ  это очень сильный старт. Расскажите, пожалуйста, об этом времени. Ведь начало Вашей работы ученого совпало с приходом в ТИНРО...

       Мое знакомство с ТИНРО началось еще в 1928 г. Тогда это была Тихоокеанская промысловая станция (впоследствии ТИРХ, а уж потом ТИНРО). Помещалась станция в доме Рыбвода на ул. Первого Мая, ниже здания, где раньше располагался музей Арсеньева.
      Меня и Зину Подоба, студентов третьего курса Владивостокского индустриального техникума, послали туда на производственную практику. И мы робко так открыли дверь. Как же тепло нас встретил заведующий технохимическим отделом Евгений Федорович Курнаев, как он нас пестовал, приучая к основам химического анализа! В то время во Владивостоке находилась Эмерита Владимировна Книпович, жена крупного ученого Н.М.Книповича, и Курнаев специально прикомандировал меня к ней. За 20 дней я прошел у нее прекрасную школу, она учила меня: делая анализ, нельзя пренебрегать любой мелочью, говорила, что на химике-аналитике лежит большая ответственность. Меня, 17-летнего паренька, Курнаев отправил на остров Попова отбирать для него пробы, я привез все, что он заказывал. Поэтому в 1930 г., когда я вернулся из Москвы, то прежде всего постучался к Курнаеву.
       Вы знаете, как тогда был оборудован технохимический отдел? Вместо дистилляторов, где стоит нажать кнопку и польется вода, стояла плита, на ней бак, из которого тонкой струйкой текла дистиллированная вода, за которой всегда стояла очередь. Эфира тоже нужно было десятки литров. Аппараты Соклетта для определения жира в рыбных продуктах расходовали много эфира, а его в ту пору получали полукустарным способом в районе Гайдамака  там, где нынешнее аптекоуправление. И вот наш завхоз нанимал китайца, устанавливал 35-литровую бутыль к нему за спину, и этот китаец ковылял к ТИНРО. Если бы он споткнулся и упал, случилась бы серьезная авария, ведь эфир легко воспламеняется... Всю стеклянную посуду мы ремонтировали сами, так что у меня были неплохие навыки стеклодувной работы. И газовых горелок тогда тоже не было, использовали только примитивные горелки Бартеля.
       Мы выполняли огромный объем аналитической работы для рыбной промышленности. Тогда в промысловых количествах добывались жиры тюленей, моржей, сивучей. Вся жировая продукция шла через нас, а впоследствии и продукция китового промысла  тысячи тонн жиров. Это кроме тематических исследований. Кета, чавыча, горбуша на Камчатке вылавливались массами, сельдь, треска  все это надо было впервые химически охарактеризовать и оценить пищевые достоинства, а главное, найти наиболее рациональные пути пищевого использования.

Создается такое впечатление, что до того, как в ТИНРО это стали изучать, ничего не было известно. Но ведь жили же люди, ловили рыбу... Знали, как заготавливать лосося.

       Но это разные вещи. Да, существовали небольшие фирмы, которые занимались посолом, готовили великолепные деликатесные изделия, были мастера посола. Но нужно было подвести научную базу для промышленной переработки рыбного сырья в масштабах всего Дальнего Востока. Не просто засаливать чавычу, а знать, как ее обрабатывать лучше. Ведь никто не имел понятия о составе этих рыб, об их пищевой ценности. Знали, что они вкусные, но не знали, как их рационально перерабатывать, как избежать больших потерь. Допустим, все рыбные отходы раньше выбрасывались, а их нужно было утилизовать и использовать для изготовления кормовой муки. Впервые был организован китобойный промысел, база "Алеут" привозила жиры и мясо китов- новое пищевое сырье. Я тогда не знал, что такое выходные, не приходил домой раньше 8-10 часов вечера - так тогда работали. Я сейчас поражаюсь: работал в ТИНРО, сдавал зачеты экстерном в университете, занимался охотой, радиолюбительством: у меня был передатчик и я ночами сидел, выстукивал. Как хватало сил и времени на все, не понимаю...

Олег Борисович, Вам тогда казалось, что это нормально?

       Нормально. Видите ли, у нас был громадный интерес к исследовательской работе, и поэтому мы старались в рабочие часы развязаться с аналитикой, а вечерами начинали творить- заниматься любимым делом...
       Помню, в Уссурийске был гидрогениза ционный завод, на котором подсолнечное и соевое масло превращалось в саломас - такой твердый белый жир, как говяжье сало. Сейчас предпочитают его не производить, потому что он хуже воспринимается, чем жидкое растительное масло. Но тогда, а это были голодные 1932-1933 гг., нужно было искать любые источники жиров. Жиры дельфинов, сивучей, иваси, хотя их жир совершенно неподходящий, впоследствии- китов пытались путем гидрирования (насыщения водородом) превращать в твердое состояние (первая работа по химическому наблюдению за гидрированием жира была выполнена Мишей Белопольским и мною). Так вот, мы уехали в Уссурийск, поселились там у одной вдовушки, которая учила нас играть в преферанс и кормила вишневым вареньем, скучающая старушка такая, милая женщина.
       Мы посменно дежурили на этом заводе, наблюдали за процессом гидрирования опытной партии жиров иваси, дельфинов и отбирали пробы, потом целый год занимались их исследованием. Эта работа опубликована в сборнике 1934 г. В общем, занимались самыми насущными вопросами.

Какие свои работы того времени Вы считаете наиболее весомыми?

       Мы тогда с М.Белопольским опубликовали большую программную статью "Жиры пресноводных рыб" в "Вестнике ДВФ АН СССР" - это было новое слово в науке. Изучая морскую (тресковые, сельди, морские млекопитающие- сивучи, нерпы, киты) и пресноводную (рыбы Амура и Ханки) фауну Дальнего Востока, мы обнаружили, что в этих двух группах наблюдается резкое различие состава жиров. Результаты исследований и были отражены в той статье. Из сделанного мне бы хотелось также отметить характеристику жиров морских млекопитающих Дальнего Востока, которые имели в своем составе жир рыбьего типа (это обусловлено тем, что они питались рыбой). Например, у представителя карповых рыб красноперки жир как у морских рыб, хотя она половину жизни проводит в пресной воде. А на Байкале есть нерпа и интересная рыбка голомянка. У них состав жиров пресноводных животных. Нужно было состав этих жиров охарактеризовать, так как проблема очень существен на: рыбий запах обусловлен компонентами морских жиров. В 1936 г. я отобрал на Байкале пробы, но арест не позволил завершить работу.

Как получилось, что у Вас в одном сборнике того времени появилось сразу 7 работ?

       Мы начали продуктивно работать на рубеже 1931/32 г., и это были публикации за три года, посвященные разным объектам. Эти материалы собирали для представления меня к ученой степени. А с защитой получилось так: в 1934 г., когда я уже работал в ТИНРО по совместительству, а в Академии наук - на основном месте, академик В.Л.Комаров направил меня выполнять кандидатскую работу в Москву, тем временем ТИНРО представил меня к присуждению ученой степени без защиты диссертации, по сумме работ. А в Москве в лаборатории по изучению и синтезу растительных и животных веществ академика А.Е.Чичибабина я выполнил работу по органической химии, которую мог защитить, но ее просто опубликовали.
       Степень присвоили также Белопольскому и Курнаеву. Это было первое остепенение, до этого никто не имел ученой степени, кроме получивших ее в царские времена. Когда нас арестовывали, директор ТИНРО Янсон написал в ВАК ходатайство об отмене решения о присуждении нам ученой степени. Это сыграло трагическую роль:  в 1941 г., когда ВАК эвакуировался в Куйбышев, сожгли весь архив, увезли только списки утвержденных докторов и кандидатов, в которых никто из нас уже не состоял. И поэтому я после реабилитации 10 лет добивался восстановления ученого звания, пока одна старушка в ВАКе не шепнула: "Чего вы добиваетесь- у нас нет этих данных"...

Во время работы в ТИНРО Вы смогли досрочно и экстерном закончить университет, насколько я помню...

       Да, в 1931 г. я начал сдавать экстерном за университет, а в 1934 г. сдал последний экзамен. Самыми трудными были марксизм-ленинизм и политэкономия, они отнимали у меня массу времени. Я тогда вращался в кругу химической профессуры, им было неудобно меня экзаменовать даже по элементарной органической химии - у меня уже были солидные публикации. Кроме того, во Владивостокском индустриальном техникуме некоторые курсы давали на уровне университетских - в то время здесь было много московской профессуры.

А как Вам ставили экзамены, зачеты?

       За чашкой чая. Я, конечно, не хочу преувеличивать- молекулярную физику я сдавал Редлиху - грозе тогдашнего университе та, о нем легенды ходили. Да и остальные предметы сдавал по-настоящему, но что касается специальных дисциплин, то по некоторым разделам я был подкован гораздо выше университетского курса, так что экзамены сводились к формальности. Конечно, сдача курса для меня была далеко не легкой задачей. В те годы много занимался музыкой. Мы зимой каждую субботу, собираясь после обеда, играли квартеты- до обеда в воскресенье, всю ночь. Участвовали два брата Киселевых - один преподаватель университета, один бухгалтер  и преподаватель-японовед Онуфриев. У нас была самая свободная квартира, так что собирались там. Моя сестра Оля до замужества присоединялась к нам, играла на фортепьяно, тогда мы исполняли квинтеты. Мама приветствовала эти занятия. Я тогда еще и охотился, вернее, охотился я много раньше, с 14 лет. А в те годы в осеннюю пору стрелял уток на Второй речке. Там, где за базаром мостик пересекает овраг, были прекрасные болота и утки налетали туда кормиться - это было мое любимое место для охоты.

Как Вы увлеклись охотой?

       Жюль Верн и Майн Рид  пристрасти ли к оружию, а уж потом я стал сам охотиться. Мне подарили маленькое ружьецо Франкота, и я стал ходить стрелять фазанов на сопке на Океанской. Потом начал охотиться на коз с этим же ружьем. Козы тогда ходили в огородах, так же как и фазаны. Фазанов тысячи было. А потом приохотила и нужда.

Вы, помнится, говорили, что совмещали свою учебу и преподавание?

       Да, это так. В 1933 г. в Дальрыбвтузе на втором курсе биологического отделения органическую химию читал профессор Ю.В.
Бранке, который преподавал еще в техникуме, когда я там учился, потом он был нашим соседом по "шефнеровке". Он заболел, нужно было дочитать курс, он попросил меня. Я тогда только начал сдавать экстерном экзамены за университет, но дирекция пошла на то, чтобы меня зачислили ассистентом на кафедру, и я дочитал курс органики этим студентам. Я был младше всех моих слушателей, и девицы меня ужасно изводили всякими наивными вопросами. Потом Бранке выздоровел, принял от них зачеты, все было в порядке. А вышли с этого курса известнейшие биологи: П.А.Моисеев, П.Г.Никулин, А.Я.Таранец, Долинова и другие.
       В 1935 г. В.О.Мохнач пригласил меня в качестве ассистента проводить практику на химфаке ДВГУ, это здание бывшего коммерческого училища, где был мой техникум и где впоследствии располагался химический факультет университета. Жива А.В.Красницкая, моя бывшая студентка, с которой я занимался; когда мы жили на Академической, у нас соседкой была К.Н.Алехина, тоже моя бывшая студентка. Эта Алехина во время проведения практики умудрилась щелочью обжечь себе рот. Тогда едкий калий выпускался немецкой фирмой "Кальбаум" в виде палочек вроде карандаша - банка стеклянная, а там палочки. Нужно было для практической работы отрезать от этой палочки кусочек. Она догадалась - взяла и откусила, сожгла себе язык, мне был выговор за это дело, так что я запомнил этот случай на всю жизнь.
       В зиму с 1935 на 1936 г. я читал уже самостоятельный факультативный курс химии жиров. А в исследовательской работе меня подгоняла развивающаяся наука в других странах - мы же получали журналы из Японии. Научные работники тогда имели небольшую валюту, мы вдвоем с Белопольским выписывали один немецкий журнал по химии жиров. И французский приходил - "Известия французской академии наук". Кроме того, я получал бюллетень японского химического общества, там публиковались работы известнейших химиков-жировиков: Митсумару Тудзимото, Тойяма, Тсучиа и других, которые создавали основу химии жиров морского происхождения. Мы завидовали их возможностям, тогда они, допустим, подвергали бромированию сразу килограмм жирных кислот, а мы- только граммы: у нас не было растворителей, реактивов...

Олег Борисович, давайте вернемся к началу 30-х. Как, в каких условиях Вы тогда работали?

      В 1931 г., первом году моей работы в ТИРХе, было критическое положение с топливом. Меня и Мишу Белопольского вместе с нашей лабораторией жиров по договоренности между профессором Е.И.Любарским и заведующим технохимическим отделом ТИНРО Е.Ф.Курнаевым переместили в Шефнеровские казармы, где размещались лаборатории университета, тем более что выполняли мы двойную работу - для университета и для ТИНРО. В лаборатории было все заморожено. Там стояла древняя, еще 19-го века, печь для элементарного анализа, в ней нагрев велся горелками. Представьте себе сосуд с бензином, который накачивается качком типа примуса, от него отходила длинная трубка и ряд примусных горелочек. Мы приходили, зажигали эту печь и через полчаса можно было дышать. Потом оттаивала вода, и начиналась работа. Бензин или керосин был дешев. А вообще в городе существова ло паровое отопление, но все было заморожено... И тогда же у нас появилась, как мы называли In kalte Zimmer licferenig Madchen (в холодную комнату бегающая девушка), лаборантка Лена Лаговская*, она была у нас на практике.
     Заведующим лабораторией числился некто В.Г.Рудаков, но мы его никогда не видели. Мы отчитывались перед Курнаевым, а Рудаков в университете читал лекции. В лаборатории также работали Зина Подоба и много других моих соучеников по техникуму, все друг друга знали с детских лет, это создавало очень хорошие отношения. Не было отлынивания, нечестности, все работали в одной упряжке _ кто как мог, одни больше, другие меньше, но все работали от души.
       Мы занимались изучением бромидов жирных кислот морских жиров. Бромирова ние - присоединение брома к этим жирам  нужно было проводить при отрицательной температуре, на холодуйке, в растворе петролейного эфира прибавлять к раствору жирных кислот жидкий бром и получать осаждающиеся производные, фильтровать и определять их выход. По выходу этих производных можно было заключить о содержании в исходной смеси тех или иных жирных кислот. И возможность работать в соседней комнате без льда, без охлаждения, прямо на столе при температуре минус 4-5 градусов нас очень устраивала. Это способствовало и выбору темы.

А не было недовольства и требования: Вы нам обеспечьте нормальные условия, а уж потом о науке говорите...

       Какое недовольство? Было холодно, было голодно. Я помню 1933 г., в институтской столовой нас кормили знаете чем? - запеченная пшеная бабка, прослоенная морской капустой. Это был обед. Все-таки мы получали чуть повыше, имели возможность раз-два в неделю ходить в китайский ресторанчик - это единственное место, где можно было поесть, потому что в обычных ресторанах дорого, а у китайцев дешевле. На Семеновской улице, на Миллионке в харчевнях продавали пельмени, мы подкармливались там. 1932-1933 гг. на Дальнем Востоке были самыми голодными. Выручала охота, рыбалка. Но зимой-то тогда на лед не ходил никто. Это летом осенью-весной  перелет уток, фазанья охота. А зимой была работа с утра до ночи. Ужасно было голодно, булка хлеба стоила 100 рублей.

А зарплата?

300 - что-то вроде этого... Потом это все росло - и зарплата, и цены, но зарплата все-таки обгоняла цены...

       1931 г., о котором я начал говорить, мне был памятен еще рейсами на единственном тогда научно-исследовательском судне - "Россинантэ". Эта парусная моторная шхуна еле-еле ползала, но была, как прогулочная яхта, довольно прилично отделана. Она ходила по заливу Петра Великого, и я охотно вызывался добровольцем в эти поездки отбирать пробы. Судовым тралом выгребали всякую живность, и гидробиологи с интересом анализировали улов, а я отбирал то, что мне было нужно, - скумбрию, какую-нибудь акулу - и закатывал их в банки. Руководил экспедицией в ту пору М.Л.Пятаков, брат известного "вредителя промпартии". Это был старый ученый, не от мира сего, в очках с золотой оправой. И когда он кидался в эту вытащенную тралом жижу из водорослей, глины, живности всякой, разгребал ее - это надо было посмотреть... Тогда я очень близко сошелся с Колей Кондаковым. Впоследствии Николай Кондаков-_ известнейший ученый-гидробиолог и художник-анималист, с его иллюстрациями вышли основные издания по ихтиологии. Тогда же близко сошелся с А.В.Ивановым, впоследствии академиком, открывателем нового типа животных - погонофор, тогда это был Тема, мой товарищ, с которым я жил в одной каюте. На "Росинантэ" было очень мило, хорошо - остроумные люди, веселая молодежь. Прекрасное время... У меня там настоящей лаборатории не было, а стояло самое примитивное закаточное устройство, маленький автоклавчик для стерилизации, я отбирал пробы, разделывал отдельные части рыб, через мясорубку размалывал, нагревал фарш с водой, всплывающий жир собирал, фильтровал, высушивал и запаивал в ампулу. Так делал образцы жиров для последующего анализа - достаточно хлопотливая работа.

       Там была остроумная публика - устраивали вечера поэзии, рассказов. Ленинградцы отличались общекультурной гуманитарной подготовкой. Было весело, привольно и хорошо, мне очень нравилось. Я просто приходил в свою каюту, читал. Эти годы предшествовали переезду нашей лаборатории в новое здание. Когда мы переехали, то получили отличную лабораторию и уже никуда не отвлекались.

Как и какие праздники в ТИНРО отмечали?

      Тогда отмечали 7 ноября, Новый год, 1 Мая. Сначала был доклад минут на 40-60. Потом устраивали танцы: кто плясал, а кто просиживал. Мы работали на первом этаже, а биологи- на втором и третьем, но у нас были самые теплые отношения. Была там такая пара - ихтиолог Д.И.Охрямкин и его супруга, она- такая затейница. Все время подъезжала молодежь - выпускники астраханского вуза, нашего университета вливались в ТИНРО. Биолог Л.Г.Виноградов увлекался Маяковским, декламировал его стихи на таких вечерах. Молодежь всегда остается молодежью, ей свойственно разряжаться...

Руководство ТИНРО Вам мешало или помогало?

      По мере того, как менялись директора, менялись и условия развития науки. Первые директора К.М.Дерюгин, А.Н.Державин (который побывал в заключении), задали хороший тон развитию рыбохозяйственной науки. Потом на эту должность приходили партийные работники, которые руководствовались требованиями народного хозяйства и не очень понимали возможности и задачи науки в этой области. Пожалуй, некоторым исключением был В.Д.Болховитянов, когда он уехал, ТИНРО возглавил Янсон- партиец. Так что наука развивалась волнами: то благоприятные условия, то начинались гонения за то, что мы занимаемся академическими проблемами. Например, я исследовал химический состав жиров, но пришлось бросить и заниматься утильустановкой, налаживать работу по утилизации отходов иваси. Навязывались
совершенно вздорные задачи. Рыбьи жиры невкусные, воняют рыбой. Если их прогидрировать, они дают саломас- жир, лишенный запаха, процесс довольно дорогой. Но эти рыбьи жиры хотели вовлечь в пищевой рацион народа. Один из директоров, я уж не помню кто, вычитал в канадском журнале, что если на рыбьих отходах разводить червей, то они синтезируют жир, лишенный рыбьего запаха. И вот я получаю задание, еду в бухту Ольга на опытный промысел. После того, как эти мушиные черви развелись на гниющих отходах, я должен был их вымыть, извлечь из них жир. В тот период меня все сторонились, я провонялся гниющей рыбой. Я как-то этих червей наложил в бумажный патрончик экстрактора, а они у меня полезли через холодильник...
       Когда директором ТИНРО был Болховитянов, он ввел в традицию заседания дирекции _ то же, что сегодняшние ученые советы. На них собирались два лагеря: старшие научные сотрудники и штат директора. Эти очень специфичные сборища были нужны для того, чтобы из ученых буквально выбить то, что требовала промышленность. Проходили они очень бурно. Я помню, как А.Г.Кагановский буквально "бодался" с дирекцией, своим глуховатым низким голосом отбиваясь от нападок. Александру Григорьевичу доставалось больше всех, потому что он занимался иваси. С него требовали точный прогноз того, где и сколько надо ловить, а этого он сделать не мог при том ничтожном научно-промысловом флоте, которым владел ТИНРО в ту пору _ для таких прогнозов нужны были хорошие научные суда. Хочу вспомнить А.И.Амброза, это был невысокий человек, ходил в полувоенной гимнастерке и всю свою научную карьеру в ТИНРО занимался тихоокеанской сельдью. Он был довольно колючий, и его дирекция боялась теребить. Инясевский _ экспансивный, впечатлительный человек, высокоавторитетный, чуть ли не до истерики доходил на этих дискуссиях. Ведущие биологи ТИНРО И.Г.Закс, С.Н.Пробатов, М.М.Сомов испытывали жесточайший нажим со стороны партийной организации, дирекции.
     Не берусь оценивать деятельность биологов того времени, но некоторые молодые сотрудники лаборатории впоследствии стали учеными с мировым именем, как, например, Артемий Васильевич Иванов, Лев Григорьевич Виноградов - друг нашей семьи. Наука творилась большая и серьезная. Но все это- на фоне непосильных требований: нам указывали, что делать, требовали прогнозов, где и что ловить. Но такую оценку можно было дать с помощью большого флота и многолетних наблюдений. Тогдашние прогнозы- результат только вдумчивых оценок тех немногочисленных данных, которыми ученые располагали. Такая вот фронтовая обстановка. Нужно было обладать большой ответственностью, заявляя, что в этом месте, допустим, ловить нельзя - это же ущемляло интересы государства...
       В 1933 г. в ТИНРО заседала тройка, которая проводила "чистку" соваппарата. В нее входили Дмитрий Ментов, брат Юрия Ментова, которого арестовали вместе со мной, Каневец - начинающий биолог, а возглавля ла ее некто Панова, по-видимому, прикомандированная сотрудница НКВД. Они не были учеными, но судили о нашей работе. Заседания тройки проходили публично, допрашивали о родственниках до седьмого колена, об интимных вещах, требовали прилюдно рассказать. А потом ждать, каково будет решение: оставить в штате или отчислить. Все были пришиблены этим: ученым тогда остаться вне стен института было тяжко, поэтому каждый трясся за свою судьбу.

Были ли в это время люди, с которыми Вы могли говорить о том, что происходило, а также обсуждать научные проблемы?

       Конечно, была категория сотрудников, с которыми я говорил обо всем, общался довольно откровенно. А беседы на научные темы велись исключительно с Е.Ф.Курнаевым, которому из всего отдела мы с Мишей Белопольским, видимо, были особенно близки. В этих обсуждениях участвовал и Иван Иванович Трейман- обаятельный старик, честнейший немец, аккуратист, руководитель водорослевой лаборатории.
       Кстати, вспоминается такая яркая личность, как Гарри Гайл. Он в тяжелейших условиях сумел создать водорослевую исследовательскую станцию на крохотном островке Петрова возле бухты Преображения. На этой станции потом долгие годы проводились важные научные работы. Когда Гайл приезжал в институт, от его громогласной речи (а говорил он с сильнейшим прибалтийским акцентом) сотрясались отнюдь не тонкие стены института, и все улыбались: "Появился Гайл!"

Вы помните других ученых, которые не были так знамениты?

       Да, конечно. Хочу назвать Т.М.Борисова- пожилого человека, практически без образования, он на рыбном промысле провел всю жизнь, а у нас занимался посолами рыб и с работой справлялся успешно. Это был уникальный, с широкими интересами человек. Он написал книгу "Тайна маленькой речки", получившую высокую оценку А.М.Горького. В его доме постоянно собирались творческие люди, помню, был у них приезжий писатель Владимир Лидин, супруга В.К.Арсеньева и другие. Его дочь работала у нас в жировой лаборатории, была одной из видных сотрудниц технохимического отдела. Помню Л.П.Шмелькову, которая всю жизнь проработала в ТИНРО и многое дала науке, в 70-е гг. она все еще там работала. Помню очаровательную Шурочку Базикалову и ее мужа Дмитрия Талиева. В 1932 г. я занимался утилизационной установкой на острове Путятин, а она по соседству, в бухте Разбойник, изучала гребешков, мы часто туда наведовались. Это была очень интересная, красивая женщина, ею был страшно увлечен К.А.Башкиров. Башкиров германскую войну провел во Франции и говорил по-французски как парижанин, он потом был директором опытного промысла в Ольге. Эта романтическая история и запомнилась. Со мной в техникуме учился Е.Ф.Клейе, робкий, тихий парнишка. Он потом работал с нами в ТИНРО. К сожалению, отец его был алкоголиком, и его постигла та же участь. Анна Марковна Нудельман - микробиолог, ее муж, крупный работник морского пароходства, потом капитан. Он приезжал к нам на Колыму, на Хасым, когда был в Магадане в командировке. У него были золотые нашивки, какие тогда капитаны носили, так что в том маленьком поселке он обратил на себя внимание...
       Характерной чертой взаимоотношений молодежи и заслуженных ученых того времени была полная демократичность, отсутствие чинопочитания, с одной стороны, и научной спесивости - с другой. И не только в стенах института - это было веяние времени. Так, можно было запросто обратиться с вопросом и к "своему" профессору Г.У.Линдбергу, и к приезжему крупнейшему биологу Петру Юльевичу Шмидту (брату О.Ю.Шмидта) и всегда встретить благожелательное внимание. В ТИНРО эти традиции насаждались первыми его директорами, особенно А.Н. Державиным и профессором М.П.Сомовым. Ну а среди химиков "великую демократию" ввел и всегда соблюдал Евгений Федорович Курнаев. Он бывал предельно строг с лентяями и недобросовестными людьми и периодически беспощадно "очищал" от них штат. Это порождало кляузы, которые писали в парторганизацию. Несомненно, все это заносилось в его досье...
       Мне вспоминаются также долгие, по 10-14 дней, железнодорожные путешествия в Москву (тогда любой сотрудник имел возможность каждый год там побывать). Билеты доставали через канцелярию ТИНРО, и сотрудники института чаще всего оказывались соседями по вагону или по купе. В таких путешествиях обсуждалось и решалось множество деловых вопросов, завязывались тесные дружеские отношения и даже возникали новые семейные узы. Мне довелось совершить подобное путешествие с выдающимся биологом института И.Г.Заксом. Худощавый брюнет с шевелюрой по плечи и с темными выразительными глазами, он походил на испанца, ему нравилось еще и подыгрывать на этом сходстве. Помню, на какой-то сибирской станции, запахнувшись в путевой халат (наподобие плаща), он встал в проходе в картинную позу и продекламировал: "В Перу цветут померанцы. В Перу растут баобабы. В Перу живут перуанцы и перуанские бабы... Пойдем же, Олег Борисович, продовольствоваться к бабам!" (Тогда в поезде кормились покупками у станционных торговок, и каждая станция Великого сибирского пути была известна своим продовольствием.)
       Такой же долгий путь мне пришлось проделать в одном купе с Михаилом Михайловичем Сомовым (сыном профессора Михаила Павловича Сомова)- будущим исследователем Антарктики. Он ехал отдыхать с женой Серафимой и грудным сыном.

Олег Борисович, расскажите, пожалуйста, о Ваших коллегах, которых арестовали по одному с вами делу. Ближе всех Вам был Белопольский, это так?

       Михаил был талантливый человек, но после ареста уже не смог реализовать себя. Когда мы работали в ТИНРО, то печатались вместе, в алфавитном порядке, у нас только две или три работы врозь есть. Книжка, которую мы готовили и которую не закончили из-за ареста, имела тоже двойное авторство. На Колыме в лагере он получил инвалидность и работал в Магадане, в ВНИИ-1, тогда это был не институт, а центральная химическая лаборатория, но потом всех бывших заключенных оттуда убрали, и я сумел его перетащить на Хасым, где была центральная лаборатория геологического управления. На Хасыме он делал анализы: много не наработаешь, когда надо пропускать сотни проб. Мы обслуживали Дальневосточное геологическое управление, геологи привозили с полевых работ пробы, их нужно было срочно обработать. Была система единиц за каждый анализ, нужно было заработать определенное количество, чтобы получить оклад. Делалось так под маркой соцсоревнования, но фактически это была потогонная система. Белопольский сумел впоследствии, работая в Ленинграде, опубликовать пару методических работ. Он рано умер- в начале 60-х гг. Михаил был всегда страшно худой, за тысячу километров от любого спорта ,  я все-таки и грузчиком работал, и на охоту ходил, а он кабинетный человек, ему лагеря достались очень тяжко. У него эндокардит был, еще что-то,  там зря инвалидность не давали. В Ленинграде Белопольский стал работать во Всесоюзном геологическом институте. Туда не каждого брали, он сумел своим опытом и аналитическими способностями отвоевать себе место в этом институте.
       Григорий Григорьевич Кириллов - уставший от жизни русский интеллигент. На германской войне он был, кажется, юнкером. К науке не проявлял никакого интереса. Приходил в институт как на службу, ждал время завтрака, кипятил чай и чаевничал час-полтора, потом уходил домой. Очень интересный собеседник, у него был богатый интеллектуальный багаж. Но он выполнял работу в той мере, которая помогала сохранить ему служебное положение. Кстати, это ему и вменили в вину. На языке кагэбешников это называлось "саботаж".
       Юрий Николаевич Ментов- сотоварищ Курнаева, они заканчивали МГУ в 1926 или в 1927 г., вместе приехали на Дальний Восток. Хороший, веселый парень. Он был очень деятельный человек, спокойная работа его тяготила. Готов был ездить в самые тяжкие экспедиции, лететь в Москву выбивать оборудование. Организационная работа его привлекала больше, чем химические исследования, поэтому ничего крупного в институте не совершил. Но вместе с тем он создавал условия для работы лаборатории, его вклад в развитие института был значительным.
        О Евгении Федоровиче Курнаеве я могу сказать самое лучшее и уважительное. Этот чуткий, добрый человек, великий труженик, дни и ночи проводил за работой. Он, как заведующий технохимическим отделом, перерабатывал все данные, которые получал от многочисленных сотрудников. Смотрел далеко вперед в плане развития рыбохозяйствен ной науки, понимал ее задачи. Евгений Федорович создал технохимический отдел института, все, что там делалось, относилось и к  результатам его труда, его энергии, знаниям. Курнаев находил сотрудников, создал здоровую обстановку в лаборатории. И вместе с тем он очень критически относился к советской власти, культ Сталина стоял ему поперек горла, он жестоко критиковал его. И в этом отношении оказал влияние и на меня, от слепого поклонения вождю, которое повсеместно насаждалось, он нас уберег. Мы тоже были достаточно критично настроены, но почтительное отношение к Курнаеву заставляло нас более внимательно прислушиваться к его критическим замечаниям.

Но тем не менее Вы не могли представить, что аресты дойдут и до Вас?

       Чтобы осознать, что происходило, нужно было понять, что это именно репрессии, что началось что-то незаурядное, выходящее за рамки закона, этики. Нужно было понять: человек подошел к каким-то изменениям в своих взаимоотношениях с государством, с окружающими его людьми. Но должным образом оценить мы не смогли. Где-то что-то происходило далеко в Москве с деятелями, которые хотя и пользовались в прошлом авторитетом, но для меня, беспартийного человека, занятого наукой, не представляли особого интереса и ценности. И я считал, что это какие-то партийные разногласия, личный антагонизм, да так оно и было. Но что это отразится на нас, маленьких людях, живущих бог знает на каком расстоянии... Не забывайте, что я был арестован в 1936 г., в начале репрессий, тогда еще не оценили их массового характера. В том году аресты среди непартийного населения были большой редкостью. Еще ранее пострадали только отдельные ученые - профессор Пентегов и другие. Конечно, когда арестовали моего ближайшего друга и соавтора Мишу Белопольского, для меня это было неожиданностью, но я полагал, что это все очень быстро кончится, что это какое-то недоразумение. И только после того, как сам попал туда, когда начались эти дикие допросы, дикие оценки наших действий, я понял, что мы были оторваны от реальности, не оценивали того, что происходит в стране.

В то время, как у директора института химии ДВФ АН СССР В.О.Мохнача было 4 публикации, у Вас и Белопольского было по 16. Понятно, что Ваш арест стал следствием доноса, но что за ним стояло - зависть, месть, что-то еще?

       Мохнач не имел отношения к аресту.

Да, я понимаю, я хочу сказать, что у Вас было блестящее начало и это могло вызвать зависть.

       Тогда, если хотите, я расскажу об Игоре Кизеветтере? Я его не обвиняю в том, что он донес на тех работников ТИНРО, которые были арестованы. Но он способствовал арестам... Он учился с Мишей Белопольским, на год раньше меня, был великолепным спортсменом, старостой класса, высоко оценивающим свои таланты. Ну, например, занял первое место по конькам в городе, привык к такой славе.

Быть первым?

       Да. Кроме того, он с молодых лет участвовал, как спортсмен, в обществе "Динамо", которое было составлено из работников милиции, НКВД. Кизеветтер был среди них своим человеком. Поэтому, разумеется, он был для них удобной персоной для получения информации. Все наше дело началось с чего? В 1931 г. во Владивосток перевели факультет естественных наук (кажется, он так назывался) Читинского педагогического института, а потом уже весь институт. И с ним приехал В.Г.Рудаков. И его Е.Ф.Курнаев принял на работу в качестве заведующего жировой лабораторией. Очень скоро стало понятно, что Рудаков- человек малой квалификации, хотя у него было выпущено несколько книжечек по технологии жиров, достаточно безграмотных. Рудаков читал лекции в университете и по сути дела не вмешивался в работу. Впоследствии Рудаков исчез, ушел в Маньчжурию. Владивосток для него был ступенькой, чтобы перебраться туда. Оказывается, у него в Маньчжурии были собственные заводы жирового характера, маслобойни. Это промышленник, грамотный инженер, который каким-то путем получил провинциальное профессорское звание, что в те годы было довольно просто, и им воспользовался. Он, оказывается, написал письмо Евгению Федоровичу Курнаеву, в котором, как во время следствия мне стало известно, приглашал на работу его, меня и Белопольского, как сообразительных инженеров, знающих дело, для работы на своих предприятиях , ему нужны были квалифицированные кадры, их в Маньчжурии не было. Письмо было направлено с корейцем-контрабандистом, которого поймали, отобрали это письмо, и за нами потом следили и ждали, когда мы через границу пойдем. Шли годы, Курнаев уехал в Москву, Ментов, ближайший товарищ и сотрудник Курнаева, перебрался в рыбный институт в Мурманске. Мы с Мишей не знали ничего, но за нами следили, в том числе и Кизеветтер. Кизеветтер работал в водорослевой лаборатории, которая занималась проблемой получения йода из морской капусты - агар-агара. Заведующим лаборатории был И.И.Трейман, немец, очень грамотный фармацевт, он был магистр фармации - это большое звание по старым временам, авторитетная, знающая персона. Кизеветтеру было тесно под руководством Треймана. Мы с Мишей работали совершенно самостоятельно, и он хотел добиться этого же.
       Когда 24 декабря 1936 г. арестовали Михаила Белопольского, вечером того же дня у меня был знаменательный разговор с Кизеветтером. Поздно вечером я продолжал, как всегда, работать в лаборатории, он задержался, пришел и начал со мной говорить. О том, что мы такие-сякие интеллигенты, не хотим понять, что творится вокруг нас, что мы занимаемся академической наукой, не идем навстречу социалистическому развитию страны и что "нам пора более четко относиться к партийным органам, с большим пониманием того, что они делают". И привел пример. Его отец до революции- персона, которая ходила чуть ли не в нэпманах, хотел уйти за границу. И Кизеветтер мне рассказал, не вдаваясь в подробности, что "он этому положил предел".

Чего он хотел?

       Чтобы я рассказал о вредительской деятельности Е.Ф.Курнаева, Ю.Н.Ментова, о том, что мы занимаемся чистой наукой ("академическая наука" тогда было бранным словом), а от нужд социалистического хозяйства стараемся отгородиться и живем за его счет. Это было одно из главных обвинений во вредительстве, потом всплывшем в нашем деле. Это и ставилось в вину, подводилась политическая платформа: что исходя из своих контрреволюционных троцкистских фашистских взглядов мы сознательно отрывали науку от рыбохозяйственной практики. Он употреблял слово "разоружиться". Что нам надо разоружиться перед партией, перед советским государством... Вы знаете, для меня это было тогда потрясением. Утром арестовали Михаила, а вечером такой разговор. Очевидно, если бы я пошел и наклеветал на Курнаева и Треймана, я бы, как и Кизеветтер, не попал в эту переделку.
       Моя мать была на очень хорошем счету как общественница в медицинском профсоюзе. Она была врачом в поликлинике НКВД. И кагэбешники как-то по-человечески..., не по-человечески, но как-то оценивали атмосферу нашей семьи, думали, что я еще не совсем "погибший" человек. До значительно более позднего времени я все-таки оценить роль Кизеветтера в этом деле не решался. Как-то не мог поверить, что наш товарищ по еще детским играм мог пойти на такой шаг... Поверил, когда меня реабилитировали в 1956 г., когда я сидел в Московской военной прокуратуре и ждал справки о реабилитации. Передо мной был какой-то очень болящий ЗК, ему стало плохо, мне дали мое дело почитать, но так: здесь- читайте, а здесь- нет. А у него астма, очевидно, была, он стал дышать в какой-то аппаратик, с ним стали возиться, а я начал листать это дело. Я видел заключение Кизеветтера как специалиста, как эксперта по нашим делам, где приводилось слово "вредительство", где приводилось слово "академическая наука" и все прочее. Я убедился, что оно им подписано. Для меня стала доказательна его роль, до этого были только предположения: раз человек остался, его не арестовали, хотя он входил в нашу дружескую компанию, то, наверное, он к этому делу был причастен, но доказать этого я не мог.
       Агентурные данные за семью печатями будут храниться в этом учреждении, и никто из историков никогда их не получит. Одно - официальное дело, оформленное подписями, а что ему предшествовало- вся черновая работа, агентурный материал, это никогда не всплывет.

Как правило, обвинительное заключение строилось на подобных экспертизах. Повторялись ли фразы, написанные Кизеветтером, в обвинительном заключении по вашему делу?

       Да. Сама оценка нашей деятельности как вредительской вытекала из показаний экспертов, к которым в НКВД прибегали. Заседание военного трибунала ТОФа, который нас осудил, длилось 15 минут. Тут же приговор. Всем - расстрельный. Но расстреляли Е.Ф.Курнаева и И.И.Треймана. Треймана - как немца, Курнаева- как персону, которому Рудаков послал письмо. Остальным - Ю.Н.
Ментову, Сокольникову, М.П.Белопольскому- 10 лет, а Г.Г.Кириллову и О.Б.Максимову - по 8 лет.

После этого Вы дела не видели?

       Я не пытался больше прочитать, зачем оно мне нужно? Вы поймите, что в этих следственных материалах ни одна фамилия их агентов не приводится. Приводят эксперт ное заключение  без всякого указания на то, что он их сотрудник. Кстати, уже в ту пору меня спрашивали и о Мохначе.

То есть Мохнач, которого потом арестовали, но по другому делу, уже тогда был в "разработке"?

       Да. На 15 или 20-м часе непрерывного допроса мне зачли чьи-то показания о Мохначе и спросили: "Можете ли вы это подтвердить?" Я тогда сказал, что я оцениваю перечисленные факты совершенно иначе. Понимаете, такого рода обвинения преподносились в виде готовых заключений, формулировок, нужно было только ответить "да" или "нет" и поставить свою подпись. Причем после долгих пререканий в протокол допроса неохотно вносили дополнения, исправления, которые я требовал, а потом, на 20-м часу, мне давали подписать. И я не знаю, подписывал ли я первый экземпляр, в который были внесены изменения. Представьте, 42 часа непрерывного допроса, следователи меняются, а ты сидишь или стоишь... Очень трудно помнить все, что ты тогда говорил. Подписи я ставил уже в полусознании. У меня, как говорится, уже шарики за ролики... Единственное - меня не били. Самое тяжелое, что я испытал, - это "пенал". В тюрьме в кирпичной стене ниша в виде шкафа- железные двери, человека ставят туда, двери закрывают, и они тебя прижимают, так оставляют на сутки, а то и на двое, ты, конечно, повисаешь, стоять уже не можешь. Такие допросы повторялись многократно.

Что потом стало с участниками дела?

       Все, кто имел отношение к моему аресту и следствию, расстреляны: начальник областного отдела НКВД Визель, начальник контрреволюционного отдела Варенберг, Виленский, который вел мое следствие. Даже Стасюлис, председатель трибунала,  все спрятано. Кириллова я встречал потом во Владивостоке, он был совершенной развалиной, он старше нас лет на 10-15. Ментов и Сокольников погибли на Колыме. Выжили Белопольский, я и Кириллов - трое из семи. Белопольский быстро оказался в инвалидной командировке на стекольном заводе, его привлекли к работе как химика.

Вы говорили с Белопольским о Кизеветтере?

     Многократно, для нас уже было очевидно, что какую-то роль он сыграл. Белопольский по отношению к Кизеветтеру был настроен гораздо резче, нежели я. Почему резче? На моем пути стояли семейные, этические препоны, а его это ни в коей мере не связывало.

И все же Вы встречались с Кизеветтером после реабилитации, когда стали жить во Владивостоке?

       Да, но я его сторонился. Он был одно время членом ученого совета ТИБОХа: в первые годы открытия нашего института Г.Б.Еляков его призвал для создания кворума - все-таки доктор технических наук. Он приходил на ученый совет: "Здравствуйте" - "Здравствуйте". "До свидания"-_ "До свидания" - вот так.

Ни разу не разговаривали?

       Нет. Для меня это было невозможно. Если бы я начал с ним по душам говорить, я бы ему выложил все. Он, вероятно, был уверен, что я ничего не знаю о его роли...

Вы говорили о книге, которая была написана Вами и исчезла после ареста...

       Я сейчас уже плохо помню. Белопольский работал со мной на Хасыме, Лена приехала ко мне в 1949 г. из ТИНРО, переписывалась с подругами, мой адрес знали. И вот П.А.Моисеев, директор ТИНРО в ту пору, прислал мне официальное письмо за своей подписью о том, что в распоряжении дирекции института имеются материалы к книге "Жиры морских животных", и спрашивал, могут ли они быть изданы при авторстве Кизеветтера?

Он имел в виду ваши материалы?

       Там не говорилось.

И что вы ответили?

       Нет.

Вы ответили "нет". Вышла книга?...

       Я до сих пор не знаю. Я не так давно искал в нашем академическом каталоге, там нет.

Что было после Вашего ареста?

       Оголился весь отдел. Вместо Курнаева там стал нейтральный человек, инженер-жировик, он большую часть времени был в командировках, а заведующим водорослевой лабораторией сейчас же стал Кизеветтер...

С чего для Вас началась Колыма?

       Мы попали на прииск Утиный 2 января 1938 г. Шли пешком 400 км, только немного проехали на машине. К августу 1938 г. я попал в больницу: из 100 человек, пришедших со мной этапом, я единственный выжил. И то потому, что встретил знакомого химика Сережу Кобрина из Новосибирска и он меня перетащил в бригаду, которая уже зимовала, освоилась, у них барак отапливался. А все, кто остался в брезентовой палатке зимовать, умерли... Когда приходишь с прииска в столовую, хлеб трудно взять, миску трудно взять - пальцы не гнутся, ведь тачку и кайло ими держишь. Как добрался до постели, бух и все- выключился. Работали по 12 часов - это официально. А летом 1938 г., когда я "дошел", нас держали в забое двое суток , мы не выполнили норму, нас водили обедать, потом приводили снова. Во время промывки там черт знает что творилось! Надо было выполнить норму, тогда нас отпускали в лагерь... На общих работах я совсем дошел: на разводе упал, меня увезли в больницу. Доходягой был полным, у меня ноги были как подушки, залитые водой,  водянка, цинга, декомпенсированный порок сердца - так врач заключил, когда привезли в больницу. Полнейшая дистрофия. Выходила меня замечательная врачиха, меня перевели в инвалидную бригаду в зиму с 1938 на 1939 г. Поработал я в инвалидной команде, били шурфы. Меня спасло то, что организм был крепкий и молодость взяла свое, я выполнял норму, катал тачку одними пальчиками, накайливал по пять кубометров сланцевой щетки, которую вывозил за 150 м. Когда меня взяли в лабораторию на работу по специальнос ти*, но откомандировали на прииск, в летние месяцы там и вольнонаемных, и заключенных мобилизовали на промывку золота, потому что промывочный срок всего 100 дней,  меня хотели оставить на прииске.

Как ударника колымского труда !

       Да... Еле-еле меня обратно заполучили в лабораторию.

После того как Вы возвратились во Владивосток, Вы узнавали, как идут дела в отделе, где Вы работали?

       Нет. Знал только, что Лена Лаговская защитила кандидатскую диссертацию в 1947 г., тогда это было редкостью, а степень могли присудить тому, кто что-то сделал в науке, даже если у него не было высшего образования. Знаю, что занимались там витаминами рыбьих жиров. Да я и не хотел знать: мне было тяжело думать о том, что там продолжали работать, в то время как наш путь был прерван. Когда в 60-х гг. я снова появился во Владивостоке, меня усиленно звали в ТИНРО. Я не мог себе этого позволить, ведь директором тогда был Кизеветтер. Ко мне из ТИНРО приходили консультироваться по методам, которые мы разработали для анализа жиров, они были и в те годы актуальны. Сейчас? Нет, не актуальны. Сейчас в химии больше физики, приборов, без которых ты, будь хоть семи пядей во лбу, далеко не продвинешься.

Не печально ли для Вас то, что пришлось в жизни так резко менять научные интересы: сначала- химия жиров, потом - химия углей и гуминовых кислот, а теперь- полифенолы растительного мира?

       Это моя беда. Получилось как: я начал свою деятельность в области диэлектриков в Москве, вернулся во Владивосток , шесть лет проработал по химии жиров, всю мою колымскую эпопею - с 1939 до 1960 г. - занимался химическими анализами, о которых так пренебрежительно говорил, когда характеризовал деятельность Белопольского, но я смог добиться и другого, важного для науки. Трудно говорить о первенстве какого-то направления. Мы начинали на голом месте разработку химии жиров, я почти на голом месте развил представление о химическом распаде и о выветривании углей. Но если бы я продолжал разрабатывать те вопросы, которые начал, добился бы гораздо большего. Ведь наши с Белопольским публикации были первыми в СССР по химическому составу рыбьих жиров. Наши данные вошли в первые монографии по химии жиров, и много лет спустя, уже после нашего ареста, они были справочными данными. Есть они в "Химии жиров" Зиновьева, в других изданиях. Мы начали работу на голом месте, многое успели сделать, мне посчастливилось поработать в одной из лучших лабораторий России - ЛАСИН, это Чичибабинская лаборатория. Круг моих интересов расширился, я бы не замыкался на химии морских жиров, а вышел на гораздо более широкую научную арену. Мы тогда начали интереснейшие исследования по сопряженной гидрогенизации, это совершенно оригинальное направление, которое было подсказано нашим учителем Е.И.Любарским, и в этой области я многое бы успел. А ведь получилось так. Когда я приехал сюда, то на первых порах завершал работы, начатые на Колыме,  это химия процессов выветривания углей в зоне вечной мерзлоты. Я обнаружил на Колыме явления выветривания, протекающие в условиях вечной мерзлоты, где все продукты окисления остаются на месте, и получил возможность глубоко заглянуть в химию углей. Исследование дало исключительно ценные данные о строении углей. Эта работа была завершена диссертацией, которую мне пришлось вторично защищать в марте 1966 г.

Вы не жалеете, что в знак протеста против многолетней волокиты ВАК с документами по Вашей первой кандидатской диссертации Вы не стали защищать докторскую диссертацию?

     Вы знаете, сожаление только практическое...

Материальное?

       Да, потому что мне в нашем институте были предоставлены те возможности, в которых испытывал необходимость. Я сожалею о другом: если бы в нашем Геологическом институте я бы имел возможность продолжать работы в области органической геохимии, начатые на Колыме, добился бы большего. Но местный Геологический институт занимается рудной геологией, а осадочными породами нет. Если бы в этом институте имелось оборудование того уровня, которое сумел раздобыть Г.Б.Еляков для ТИБОХа, я бы провел там интереснейшие работы. Те данные, которые я получил на Колыме, вошли в учебники для высшей школы. Дальнейшая разработка в этой области для меня была бы легче и продуктивнее. Мне было нелегко вписывать в круг моих интересов цели и задачи ТИБОХа, тем более когда в 1978 г. закрыли лабораторию гуминовых кислот по прихоти академика Пейве, пришлось изменить профиль лаборатории на исследования растительного сырья. Это было нелегко, мне ведь было далеко за 60. До 1978 г. мы занимались химией гуминовых кислот, только отдельные работы были по другим темам - приходилось приспосабливаться к профилю института. Например, в институте была программа "Морской еж", каждая лаборатория вносила свой вклад в познание этого оригинального животного. Поскольку мы занимались ароматическими соединениями, то мы охарактеризовали хиноидные пигменты иглокожих Дальнего Востока. Отсюда родился эхинохром, лекарство гистохром для кардиологии и прочее. Периоды жизни менялись, менялись научные темы и ломали меня полностью.

Но в любой из периодов Вы добивались более чем приличных результатов...

       Так получалось. Но вообще мне было тяжко. Я был молодым начинающим химиком, когда меня посадили. В таком виде я и попал на Колыму. Приобрести научный багаж у меня возможности не было, и литература была совершенно недоступна, да и времени для этого не было - в Дальстрое работали очень напряженно. И поэтому, когда в 1960 г. приехал во Владивосток, по сути дела я был начинающим ученым, а было мне под полсотни лет...

Самым большим своим достижением в науке Вы считаете...

       Если говорить формально, то в области гуминовых кислот я сделал больше всего. Гуминовые кислоты- это первая ступень распада угольного вещества. Уголь, распадаясь, сначала дает крупные блоки. И в то время, когда он создается, тоже проходит эту стадию: растительные вещества, разрушаясь, дают гумусовое вещество. Гуминовые кислоты - этап преобразования органического вещества в земной коре. К непосредственным нуждам человека мои работы в области гуминовых кислот отношения не имели. Хотя... нет, не так, ведь начинались эти работы с практических задач. Я из этих выветриваемых углей получал великолепные пластификаторы для пластических масс и искусственных волокон (они приобретают лучшие физические свойства, становятся более пластичными). На Колыме источников этих веществ, залежей тысячи тонн. И впоследствии, хотя меня глубоко интересовала структура угля, возможность практического использования этих веществ как пластификаторов я не упускал из виду. Уезжая с Колымы, переслал образцы в Институт пластмасс профессору Мошкину, я не думал, что во Владивостоке мне дадут продолжить эту тему. Но, к сожалению, Мошкин умер, работы не нашли продолжения.

Это было для Вас более интересным или Вы судите по результатам?

       И по интересу и по результатам. Не все результаты нашли отражение, на многое, я бы сказал, не обратили внимания. Мне кажется, многие разделы той работы предстоит разрабатывать впоследствии. А то, что касается антиоксидантов флоры Дальнего Востока - общее название того, чем я занимаюсь в последние годы,  работа довольно заурядная, но результаты интересны*.

Потребность в них очень велика...

       Потребность в этих работах существовала всегда. Но флора Дальнего Востока не была охарактеризована с точки зрения антиоксидантных компонентов, наши публикации с П.Г.Горовым в первой половине 80-х гг. были совершенно новыми, это были первые разработки по дальневосточной флоре.
 
 
 
 

* Елена Лаговская - жена Олега Борисовича. Они поженились на Колыме, когда он отбыл свой срок и его отпустили на поселение.

* Для исследования колымских углей требовался химик, и Олега Борисовича перевели с общих работ в лабораторию. Он работал там по 12 часов и был счастлив. Кроме рутинной работы, вот что он успел за то время несвободы: обнаружил залежи огнеупорной глины (аргиллита) и наладил в Аркагале на специально построенном для этого заводе огнеупоров производство огнеупорных кирпичей, провел опыты, а потом наладил производство полукокса из аркагалинских углей (это было во время войны, местную продукцию рвали на части), открыл, испытал на себе лекарство от свирепых колымских желудочных расстройств _ раствор гуминовых кислот (уголь из зон выветривания), им спаслись тысячи заключенных. За 20 лет жизни на Колыме (включая поселение) Олег Борисович дал характеристику состава углей основных месторождений северо-востока России, эти материалы вошли в фундаментальное издание "Геология месторождений угля и горючих сланцев СССР".

* "Увлечение" антиоксидантами дало впечатляющие результаты. Олег Борисович (в соавторстве) разработал из дерева маакии уникальное лекарство от болезней печени - Максар, которое успешно прошло клинические испытания и одобрено Фармкомитетом. Ему принадлежат идеи и разработки медицинских препаратов (конечно, над их созданием работали коллеги, сотрудники лаборатории): шиконин (лечение рожистых воспалений и ожогов; для лечения ожогов глаз и последствий глазных травм используется также разработанный в лаборатории Олега Борисовича гистохром), средство для лечения мастопатии из лишайника. Он разработал экспресс-метод для обнаружения антиоксидантов, с помощью этого метода за короткое время удалось изучить свыше 800 видов флоры Дальнего Востока.

Галина Арбатская, редактор отдела гуманитарных наук журнала "Вестник ДВО РАН"
Материал опубликован в сборнике ТИНРО "ТИНРО - 75 лет". Владивсток: ТИНРО-центр, 2000, 378 стр.
Региональный портал "Приморский край России" выражает свою благодарность профессору, доктору биологических наук Вячеславу Петровичу Шунтову за предоставленный материал.